Воспоминания участников боевых действий стали выходить еще во время Великой Отечественной войны: один из первых таких сборников, «На Карельском фронте», был издан в 1941 году и преследовал цель передачи боевого опыта и популяризации подвигов. В 1948-м опубликован сборник «Штурм Берлина». Ранние мемуары написаны, как правило, по памяти, ибо практический доступ к архивным материалам, столь необходимым для уточнения событий прошлого, был закрыт. На страницах этих книг в словосочетании «великая отечественная война» все слова до конца 1942 года писались с маленькой буквы.
«Положение о Государственном архивном фонде СССР» (1958) сделало многие (хотя далеко не все), документы более доступными для мемуаристов. Благодаря их использованию стало возможным уточнить время и место события. Однако избыток информации не каждому под силу освоить. Например, когда прозаик В. Богомолов в 1978 году приступил к работе над новым (после выхода романа «Момент истины») произведением, уже анонсированным в журнале «Новый мир», он неожиданно был допущен в секретный архив, где столкнулся с огромным количеством интересующих его документов. Роман так и не вышел, поскольку автор оказался не в состоянии переработать столь обширную информацию. Для военного, не являющегося профессиональным литератором, осуществить подобное еще труднее. В том же 1958-м в Воениздате Министерства обороны организован отдел военно-мемуарной литературы. Однако рекомендации сотрудников этого отдела авторам относительно содержания, формы, способов изложения материала зачастую не носили принципиального характера. В личном архиве моего деда, Командующего I Польской армией С. Г. Поплавского сохранилось письмо редактора, где, в частности, указано: «Во многих случаях советские солдаты и офицеры упоминаются только по фамилии. Поляки, как правило, называются по имени и фамилии». А вот первоначальный отзыв на рукопись легендарного военачальника: «Маршал Жуков недостаточно показал роль партии. Книга может принести вред советскому народу».
Отношение автора к событиям в период их свершения и в момент работы над книгой не всегда совпадает. Как собственный жизненный опыт, так и социальные изменения в обществе побуждают смотреть на прошлое по-иному. Наконец, чем больший срок отделяет время создания воспоминаний от реального времени описываемых событий, тем больше нежелательных наслоений. Маршал Советского Союза И. Х. Баграмян отмечает: «У памяти человеческой много врагов, медленно, но верно подтачивающих ее. В их числе неумолимое время, по зернышку выметающее из кладовых памяти многие интересные факты из прожитой жизни. Новые события и новые впечатления порой невольно заставляют нас по-иному осмысливать пережитое, и тогда дела давно минувших дней начинают представляться нам в несколько ином, чем прежде, свете. Много опасностей подобного рода ожидает мемуариста». Однако эти опасности компенсируются в воспоминаниях непосредственным выражением личности их автора, что является по-своему ценным документом времени.
Возвращение к прошлому – это не только некое ритуальное действо, дань памяти, но также и иррациональный поступок, проявление неодолимого действия подсознательных сил. Желание фактически оказаться в местах, связанных с войной, присутствует много лет, но его трудно осуществить на практике. В книге «Воспоминания и размышления» Г. К. Жуков повествует о желании посетить места, где в 1941 году он руководил войсками Западного фронта при обороне столицы. На месте сожженной фашистами деревни, где располагался штаб Западного фронта, построен город Обнинск, местные власти которого пригласили маршала. Многогранные впечатления Георгия Константиновича, оставшиеся после поездки, содержащие элементы художественного повествования, из первоначального прижизненного издания 1969 года по непонятным причинам (ибо не содержат никаких политических мотивов) вездесущая цензура изъяла.
Мемуары разделяются на две группы: написанные лично, и так называемые протомемуары – те, в создании которых принимали участие журналисты, зачастую имевшие приблизительное представление о военных действиях. Резкую характеристику дал им писатель Ю. Нагибин: «У нас есть только лживая и пустая военная мемуаристика, накорябанная за косноязычным маршалом литературными неграми, и самооправдательные дневники К. Симонова». Среди редких исключений – фронтовик-разведчик, сотрудник редакции «Нового мира» И. Сац (бывший в свое время литсекретарем А. В. Луначарского). Мемуары, с которыми работал этот талантливый литератор, читаются с большим интересом.
Стремление к сенсационности иной раз приводило журналистов (не только авторов литзаписей) к абсурдности. Так, разведчик Г. Т. Лобас утверждает: «До конца правдивых книг, фильмов о войне не встречал. А одна телепередача особенно возмутила. В ней рассказывалось, как известная певица Шульженко где-то под Мурманском выступала прямо на передовой. Этого никогда не могло быть уже потому, что даже во время затишья на передке головы поднять нельзя – снайпер сразу снимет. Но, оказывается, после концерта певица даже в разведку ходила. Какая чушь! Нас, разведчиков, столько готовили, да еще отбирали самых физически сильных и самых выносливых».
О том, какие сражения следует считать приоритетными, говорят идеологические установки разных лет. В качестве примеров можно привести «Малую землю» Л. И. Брежнева, статьи историков, посвященные битве за Кавказ, где участвовал будущий министр обороны А. А. Гречко, изданную в 1961-м 6-томную «Историю Великой Отечественной войны», связанную с необъективной оценкой деятельности Н. С. Хрущева в разработке военных операций и изъятую впоследствии из библиотек. Однако было бы упрощением объяснять все идеологемами советского периода. Достаточно привести строки из романа «Война и мир», автор которого, как отмечалось выше, постоянно обращался к мемуарным источникам: «Николай Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая. … Потом, оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам это описывают».
Иной раз для «военного быта» характерны настолько парадоксальные ситуации, что не каждый в состоянии в них поверить. Например, известный военачальник (фамилия не упоминается по этическим соображениям) после прочтения книги Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» высказывал сомнение в том, что летчик А. Маресьев после тяжелого ранения пробирался к фронту ползком именно 18 суток, считая цифру завышенной. Однако это соответствует действительности. А сам Алексей Петрович, будучи человеком скромным, говорил: «То, что меня превратили в легенду, расстраивает. Повесть о себе я так и не прочитал».
Из-за строгого надзора мемуары вынужденно теряли непосредственность и достоверность передачи автором пережитого, утрачивали познавательный интерес. Большую часть из них составляли произведения высшего командного состава, а не тех, кто находился на передовой; мало публиковались в СССР наши противники. Сейчас ситуация изменилась: широко издаются воспоминания солдат, офицеров, бывших союзников и союзников фашистского блока. В 1990-е вышли книги Й. Геббельса, Г. Гудериана, О. Скорцени и других.
Композитор Г. Свиридов в дневнике, который вел в 1970-е годы, так оценивал прочитанное: «Мемуары маршала Жукова. Впечатление такое, что писал какой-то сталинистский компьютер. Все выровнено, утрамбовано, закатано безликим бетоном… Вся жизнь под контролем». Точка зрения писателя Б. Соколова противоположна: «Мемуары маршала Жукова, скорее, своеобразный роман о войне, написанный одним из главных ее участников, которого официальная историография умышленно забыла, а маршал, в противовес ей, творил собственный миф войны». Наконец, сам полководец признавал: «Книга воспоминаний наполовину не моя». Редактор книги А. Д. Миркина пишет: «На маршала Жукова был оказан огромный прессинг… Многие позиции удалось отстоять, но в некоторых случаях Георгий Константинович вынужден был отступить, иначе книга не вышла бы в свет. В этом легко убедиться, сличив текст 1-го издания 1969 года с вышедшим в 1989 году без купюр (дополнения выполнены курсивом – Н. Р.) по рукописи автора. Всего было выброшено около 100 машинописных страниц».
В книге «Глазами человека моего поколения» К. Симонов отмечает: «Сейчас в истории Великой Отечественной войны давно общеизвестен тот факт, что к началу нашего контрудара под Москвой немецкие войска уже получили приказ на отступление. В то время, в 1950 году, говорить об этом было не принято. Хотя, казалось бы, то обстоятельство, что немцы еще до наших контрударов были поставлены упорством нашей обороны в критическое положение, вынуждавшее их к отходу, ничуть не преуменьшало заслуг нашей армии. Скорее наоборот. Но видимо, изложение подлинных исторических событий казалось тогда менее героичным. Но Жуков еще тогда, в 1950 году, не постеснялся опровергнуть эту общепринятую в то время формулировку. «Как выяснилось потом из документов, – сказал он, – в ту ночь, когда мы начали свое наступление, Браухич уже отдал приказ об отступлении за реку Нара, то есть он уже понимал, что у него нет другого выхода».
В 1990 е годы наблюдалась другая крайность, на которую обратил внимание прозаик-фронтовик Е. Носов:
«Мне попался обрывок газеты «Известия» с такими вот свидетельствами очевидца: «На фронте не только обшаривали карманы мертвецов, но и вырывали зубы, отрубали лопатами пальцы. И я разул мертвеца один раз. Стянул с лейтенанта новые ботинки».
Во-первых, из-за какого прибытка обшаривали карманы убитых? Чем у них можно было поживиться? Щепоть трухлявой махорки, огрызок карандаша, измятое письмо из дома… Вот и вся добыча! Иногда попадется складной ножичек… Даже поясок был из хабешного ремня. Да и где автор сиих откровений встречал тогда солдат, сиявших золотыми коронками? Прокатившийся по стране голод тридцатых годов с помощью торгсинов выцедил у населения золотые затайки – бабушкины обручальные колечки, сережки, нательные крестики – всё ушло в обмен на пшено или пачку так называемого комбижира. Но если золотую коронку еще не исключалось увидеть, скажем, у какого-нибудь старого штабиста или членов медперсонала, то золотые кольца на пальцах отыскать было невозможно на всем протяжении фронта от Черного до Баренцева моря. Их не имелось даже на пальцах генералов и маршалов, ибо ношение таковых свидетельствовало бы о приверженности к чуждой морали. Так что рубить лопатами пальцы было не из-за чего. И что это за лейтенант в ботинках? Ведь к ботинкам полагаются брюки навыпуск. Но таких тогда не шили. Стало быть, нашему лейтенанту пришлось бы ходить в галифе, повязанных на икрах обмотками. Но это не по уставу. А главное – курьезно. Ни один молодой офицер не решился бы показаться в таком виде даже на передовой, а особенно там, где бывают молоденькие медсестры или телефонистки. Мне кажется, что автор передернул правду солдатского бытия с потаенной целью – внушить читателю, что наша армия в годы военных испытаний была поражена безнравственностью, тупой корыстью и вытекающим из этого глумлением над павшими сотоварищами».
Выражение «профессиональный военный» является более определенным по смыслу, чем «профессиональный писатель». Ключевые моменты одной и той же операции военные мемуаристы и прозаики отражали по-разному. Первые исходили из деталей операции и собственного участия в ней, вторые — из психологических свойств личности, оказавшейся на войне. Качество мемуаров становится выше, если автор касается живых человеческих судеб. Это относится, например, ко второму тому воспоминаний маршала Г. К. Жукова, где описана Корсунь-Шевченковская операция.
Эмоциональностью, приближающей мемуарное повествование к художественной прозе, отличается книга А. И. Горбатова «Годы и войны». Главы книги, рассказывающие о репрессиях (в результате которых пострадал и сам автор), были изъяты цензурой. В американском издании (тогда – единственном полном) драматизм повествования усиливался иллюстрацией – переплет украшала пятиконечная звезда, истекающая кровью. Автору удалось показать ужасающую обыденность фронтовых будней:
«Окопчик был неглубоким. Мы присели. Но головы оставались над землей. Один из снарядов разорвался над нами в десятке шагов. Мне показалось, что я ранен, но это была всего лишь контузия. А Гурьев (комдив, который за минуту до этого повеселел. Н. Р.) приподнялся и проговорил:
– Товарищ командующий, я, кажется, убит, – и уронил голову мне на плечо.
Да, он был убит. На моей гимнастерке и фуражке осталась его кровь».
При обращении к мемуарам представителей немецкого командования следует отметить книгу Л. Штейдле «От Волги до Веймара. Мемуары немецкого полковника, командира 6 й армии Паулюса». (В немецком издании воспоминания опубликованы под названием «Решение на Волге»). Данные мемуары обладают сильными выразительными средствами; исполненные глубокого драматизма главы, посвященные Сталинградской битве, могут сравниться с описанием гибели французской Шалонской армии в битве при Седане в романе Э. Золя «Разгром».
Одна из главных характеристик военной прозы – создание пограничных ситуаций, в которой, например, очутились главные герои повести Василя Быкова «Сотников». О характерном эпизоде повествует в своих мемуарах маршал И. С. Конев: «Когда мы подъезжали к переправе, наступила ночь. Темнота и непролазная грязь заставили пренебречь светомаскировкой и включить фары. Мы подверглись налету вражеской авиации. Я сидел в «эмке» на переднем сиденье, рядом с водителем. В кузове — постель и подушка. Рев наших моторов заглушал всё, и мы не слышали шума самолетов. Неожиданно все вокруг озарилось пламенем, раздались взрывы бомб и свист осколков. Я приказал шоферу выключить свет фар. Самолетов в ночном небе уже не было слышно. Осмотрев машины, мы увидели, что у моей «эмки» пробиты мелкими осколками два ветровых стекла. В крыше тоже несколько пробоин, одна значительных размеров. «На память» в кузове машины оказался большой осколок бомбы около 500 граммов, который ударился о подушку и одеяло и застрял. Подушка и одеяло спасли меня от осколка, который мог бы угодить в позвоночник. Все уцелели. Конечно, случайно». Автор резюмирует: «всякое бывает на войне». Другой фрагмент воспоминаний маршала Конева отмечен чертами эпопейного мышления, где почти с кинематографической точностью передано описание дорог, ведущих в данном случае, не «в Рим», а в Берлин:
«По танковым колеям, обходя минированные участки дорог, шли освобожденные из неволи люди. Шел целый интернационал – наши, французские, английские, американские, итальянские, норвежские военнопленные. Шли угнанные и теперь освобожденные нами женщины, девушки, подростки. Шли со своими наспех сделанными национальными флагами, тащили свои немудреные пожитки – вручную, на тележках, на велосипедах, на детских колясках, изредка на лошадях. Они радостно приветствовали советских солдат, встречные машины, кричали что-то каждый на своем языке. … В конце апреля здесь сравнительно тепло, но утром холод все-таки пробирает, и немудреная одежонка, а сплошь и рядом просто лохмотья слабо защищали от него. Все дороги к Берлину были буквально забиты людьми. Поднимались они со своих временных ночлегов и отправлялись в путь с рассветом. Как бы рано ты ни выехал, они уже шли тебе навстречу по дорогам… Больше всего, как я заметил, они шли по танковым следам – тут уж наверняка мин нет…».
В критике неоднократно дискутировался вопрос: допустимо ли говорить об авторе как о конкретном герое произведения, если он представлен в виде биографического «я»? Некоторые моменты могут быть переданы в выгодном для повествователя свете, играет роль также личный взгляд на описываемое. Однако образ автора – не персонаж, созданный художественным воображением, не точное жизнеописание реально существовавшего когда-то человека, а результат синтеза, в котором наряду с воплощением сугубо индивидуальных качеств и переживаний присутствует и элемент обобщения. Чувство авторского «я» в мемуарах – главное условие того, что воспоминания являются не только документами эпохи, но и эмоционально окрашенными произведениями. В литературных мемуарах на первое место, как правило, выдвигается личность, в военных – событие. Даже детство разворачивается не на фоне исторических событий, а как бы вторым планом за ними. В этом – принципиальное отличие военных воспоминаний от литературных. Весьма показательная деталь – отсутствие образов родителей.
Воспоминания двух фронтовиков 1923 года рождения – искусствоведа Н. Никулина «Воспоминания о войне» (написана в 1975, издана в 2007) и художника Л. Рабичева «Война всё спишет» (2008), вызвали немало критических отзывов, в первую очередь, со стороны тех, кто тоже воевал. Обращает внимание образ автора, прорисованный идентично у обоих при наличии крайне негативных обстоятельств (речь идет о насилии над немецкими женщинами). Так, Рабичев, вступив в связь с молодой немкой, готов на ней жениться, а Никулин даже отказывается от близости с девушкой Эрикой, охраняя ее от посягательств.
В последние годы появилось немало мемуарных произведений, ранее не публиковавшихся, заслуживающих самого пристального внимания как историков, так и литературоведов. Среди них – воспоминания, сделанные по дневниковым записям марта – мая 1945 года в Германии. Автор – рядовой В. Оленев – пишет: «Луна мутнеет над горизонтом. Вокруг темно, серая мгла, видна только спина впереди идущего, и больше ничего. Дорога в Берлин – дорога домой, говорят офицеры… Мертвый фриц лежит на спине, без штанов и белья – кто-то снял. Начали привыкать, подходить к трупам, разглядывать. И, наконец, до того привыкли, что один солдат даже сел рядом с трупом, положив на него свое оружие и вещи. Как быстро привыкает человек к лицу смерти. А день исключительный: теплый, солнечный…». Другая запись: «Двое суток непрерывного боя. Разбросанные внутренности и куски окровавленных ребер. Устал, опустошен. Все безразлично… На груде сигар, печенья, шоколада раскинул руки убитый немецкий солдат, кровь залила все… 8 мая 1945. Война кончена, услыхал эту новость от немцев. Не могу ничего писать. Сообщили нашим. Никто не верит».
В военных мемуарах, написанных женщинами, представляет интерес специфика женского восприятия, поведенческая и вербальная реакция на ситуацию. В 2003 году в сборнике «Скрытые лики войны» опубликованы воспоминания Лидии Аветисян, где автор создает не лакировочный, но и не практикующийся ныне излишне фривольный образ: «Война и женщина. Это несовместимо. Но «слабым полом» на фронте нас не называли. Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас болел. Никаких простуд, никаких насморков! Ничего не прошло даром и отозвалось после войны в организме тяжелыми недугами. Но главное для женщины на фронте – ее статус как женщины, находящейся постоянно в окружении мужчин, очень разных по воспитанию, образованию и взглядам. И во многом отношение к ней диктовалось поведением самой женщины…»
Воевавших женщин тоже почти не осталось, либо они в очень преклонном возрасте. Но есть еще те, кто в «сороковые, роковые» были детьми. Ю. И. Недопекин стал инженером-физиком, участвовал в испытаниях водородного оружия на Новой Земле, объездил полмира, работая во Внешторге. Но этого могло и не быть. Юрий Иванович встретил войну десятилетним мальчиком. В книге воспоминаний «Георгий пятый» он рассказывает, как на его глазах погибла мать, да и сам он уцелел чудом:
«Подняв меня, мама пошла вперед, пытаясь в последний раз заслонить свое чадо от врагов. Бедная, она до последнего вздоха рисковала собой ради меня! Навстречу мне шел офицер в пенсне. Он целился из пистолета мне прямо в лицо… В этот момент через мозг проносится мгновенно вся прожитая жизнь (еще такая короткая!). Сознание цепляется за любую возможность, только бы выжить. Дальше, в том же направлении, бросилась в глаза такая сцена: немец толкает автоматом в спину нашего бойца к яме (по-видимому, хотел уложить его в этой яме). Вдруг наш боец (по-видимому, он был хорошим спортсменом) в прыжке с оборотом вырывает у немца автомат, сражает его и стреляет по остальной цепи эсэсовцев. Немцы залегли. В этот момент я почувствовал удар в ногу и упал. Это целившийся в меня гад, падая на землю, все же успел выстрелить в меня, но уже бесприцельно, что и спасло мне жизнь. Закрыл глаза, прикинувшись мертвым (чтобы не добили!). Слышу, как мимо меня, тяжело дыша, ползут немцы в сторону стрелявшего бойца. Он продолжал стрелять из своего укрытия – из той же канавы, которая оказалась роковой для его неудавшегося палача.
Вдруг стрельба прекратилась (возможно, закончились патроны). По раздавшемуся крику немцев и установившейся затем тишине было ясно, что моего спасителя-бойца убили. Так в неравном бою погиб неизвестный герой, которому я обязан своей жизнью».
Полководцы и рядовые Второй мировой сошли с исторической арены, в большинстве своем не дожив до эпохи гласности. Они не успели сказать о многом, с их уходом почти утрачено понимание сущности войны как явления космического масштаба.
Суд читателей-современников непременно пристрастен, однако в этой пристрастности есть своя закономерность и причинность. К категории читателей военных мемуаров относятся, с одной стороны, представители старшего поколения, которые, обогащаясь неизвестными фактами, приобретают способность понимания фактов известных, но не получивших по разным причинам некоторого концептуального толкования. С другой стороны, эта литература обращена к «племени младому, незнакомому» – к тем, для кого далекие события не являются жизненным опытом, и призывает осмыслить историю Отечества в трудный период его бытия.
